Ян Бруштейн. Плацкартная книга. (Книжная серия «Авангранды»). – М.: Издательство Евгения Степанова, 2017.

На недавней презентации в клубе литературных встреч «Август» (он действует при областной научной библиотеке) его руководитель, известный ивановский и российский поэт Ян Бруштейн, представил аудитории свой очередной, шестой сборник «Попутная книга». В него вошли избранные стихи, написанные в основном за последние пять лет. Самое, пожалуй, новое в нем – сконцентрированность, не столь явно заметная в предыдущих книгах, замечательных по доверительности лирических размышлений автора о тех состояниях души, которые далеко не всегда выносятся на свет и суд. А именно о том, о чем в четвертой строке знаменитого пастернаковского: «Во всем мне хочется дойти / До самой сути. / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте», - а еще раньше в пронзительном пушкинском «Воспоминании»: «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю».

Но в том-то, наверное, и прекрасная гармоничность русской поэзии, что в ней всегда лейтмотивом звучало так хорошо сформулированное Блоком: «Простим угрюмство – разве это / Сокрытый двигатель его? Он весь дитя добра и света…» У Яна этот упрямый мотив отчетлив во многих стихах, а особенно в заключительном двенадцатистрочнике «Плацкартной книги» и этой подборке стихов из нее, предлагаемой нашим читателям.

Ян БРУШТЕЙН

* * *

Страница тронется, как поезд,

В нее я странником войду,

В плацкартном сяду, успокоясь,

Что все-таки не на войну.

А за окном, давно не мытым,

Куда смотрю из-под руки –

Деревни с их нехитрым бытом,

Дороги, реки, старики...

Там часто и людей не видно,

Там печи дымны, зимы длинны,

Но здесь – России сердцевина!

И, чтобы все соединить,

Я карандашиком старинным

Тяну прерывистую нить.

И эти буквицы кривые,

Как новобранцы боевые,

(Визжит гармошка, словно плеть)

Стараются, пока живые,

Не помереть, так песню спеть.

* * *

Мой внутренний Ленинград истаял и обветшал,

Он давно не прикрепляется

к пространствам и вещам.

Но там, на Петроградке,

словно крепкий зуб, мой дом,

И братья мои еще не сгинули за кордон.

Крылатые львы, озябли вы на мосту,

Вскрикиваете простуженно:

в Москву, мол, летим, в Москву!

Разбрызгивая позолоту, раскалываете пьедестал.

Пришёл бы я к вам, родные, но выдохся и устал.

Мой внутренний Ленинград,

осыпающийся с холста,

Печальны твои кварталы, и невская гладь пуста.

Вываливаются из рамы, обугливаются края...

Но можно там встретить маму с коляской,

в которой я.

Душа

Не представляешь, какой раздается рык,

Когда душа вырывается из норы.

Куда ее загнал, запихал, запинал ты сам,

И выл, и плакал так, что больно было глазам!

Думал – всё... Не очухается, сволота,

А то завела моду: это и то ей не так,

Чуть что – бьется в падучей,

болью болит, криком кричит,

В подпол ее, в погреб, под замок, и в реку ключи!

И беги – свободный, пустой, греми, как ведро,

Такой прозрачный, что видно, как истаивает нутро,

Как растворяется твоя тень,

в пыль разбивается, в прах.

Но ты утешаешь себя: это трудно на первый порах,

Потом притрется, и станет, глядишь, как у всех,

И вроде любовь, и вроде стихи, и вроде успех,

И смех как икота,

и температура стремится к нулю...

Но вдруг замечаешь, как руки сами вяжут петлю.

И тогда та, что почти уже умерла,

Срывает замки, сжигает все двери дотла!

Какая нахрен коламбия пикчерс, какой боевик!

Так только у нас бывает: крича, круша,

Прибьет, обнимет, согреет, сорвется на крик

Родная, дурацкая, злая твоя душа.

* * *

Не дал ни злата мне, ни чина

Насмешливый, плешивый век.

Его я прожил самочинно,

Как вольный ветер в голове.

Когда же босым по траве,

Забрав с собой одни морщины,

Седой, заслуженный мужчина,

Отбывший жизнь, а может, две,

Я побреду туда, где свет,

Где горизонт и сед, и розов,

Где сам себе я незнаком,

Где никого, возможно, нет,

Где говорить я буду прозой,

А думать, может быть, стихом.

Шалтай-Болтай

Шалтай-Болтай... Трагический разлом:

Когда Шалтай проходит напролом,

Сжимает сердце слабому Болтаю!

Он тих и робок, он читатель книг,

Когда Шалтай несется напрямик,

Душа сквозит, от этой боли тая.

Кто я? Скорее – книжник, стихоплет,

Но все ж туда, где плющит или прет,

Меня уводит ярость кочевая.

Тогда кричу я небу: «Погоди,

Услышишь, как стучит в моей груди

Неистовая мельница Шалтая!»

И пусть за фалды держит слабый брат,

Мои лохмотья тают и горят,

Под ними тяжким грузом зреют латы.

Растай, Болтай! Ведь ты, как шепот, чист...

А на разбойный, неспокойный свист

Мой конь летит, тяжелый и крылатый.

Ночью…

Господи, я сомнением вывернут весь!

От хулы до молитвы мой шаг неровен.

Когда невозможны ни высь, ни весть,

Я сам себе жертвенник, сам себе овен.

Ждал ли я этого – больной спины,

Умирающей памяти, растворения в пране?..

В моей пустыне раскалены

Камни, с которых сойти не вправе.

Но обожженной своей стопой

Я повторяю попытку шага.

Господи, как же мне быть с тобой

Ночью, когда не горит бумага?

Рассветное

С одра долгоиграющей болезни

Вставать придется тотчас, хоть облезни,

Поскольку то восход, а то рассвет,

И птицы в окна клювами колотят,

Оголодали в крике и полете,

Им зрелищ до фига, а хлеба нет.

Несу я корки прямо на ладони.

В груди стучат затравленные кони,

Которые не знали никогда

Узды, кнута, а только страсть и ярость.

Им не указ моя смешная старость,

Им срок и время – вовсе ерунда!

Что птицам наша суета земная!

Клюют и благодарности не знают,

И только колченогий воробей,

Схватив отдельно брошенную крошку,

Мне подмигнул, но отскочил сторожко

И усмехнулся криво: «Не робей!»

Летели птицы, звали за собой...

Но воробей – он местный, здешний, свой.

* * *

Снова яблони тяжко плодами больны,

Снова трогают землю ветвями.

И заметно, что лист отдает без борьбы

Эту почву, забытую нами.

В одичавшем саду хорошо помереть

В будний день, предположим, что в среду.

И, уже растворившись почти что на треть,

Закатиться под вечер к соседу.

И немного поесть, и немного попить,

И спросить самогона с калиной...

И найти, и срастить поврежденную нить

Жизни, ставшей негаданно длинной.

И блаженно смотреть, как текут искони

Стаи птиц, расчертивших полкрая.

Привалиться спиной к деревянной стене

И дышать, ничего не желая.

* * *

Пространство неспешного сада

Светло и беспечно,

В саду этом думать не надо

О грешном и вечном.

А нужно любовно касаться

Деревьев и речи,

И может на миг показаться,

Что мир безупречен.

Как будто бы вспомнило тело

О детском и важном,

Как будто бы жизнь пролетела

Легко и отважно.