Господи, как трудно перешагнуть порог новой школы, найти там завуча или что-то в этом роде и, ответив на все идиотские вопросы, отыскать наконец определенный тебе класс. Всё, приплыл. Тихо за свободную предпоследнюю парту, послав смиренный взгляд учителю.

– Да, кстати, познакомьтесь, – сказала учительница, – у нас новый ученик. Саша Волков. Переведен из другой школы.

Слава богу, не сказала, что школа – деревенская, что мама воспитывает его одна, что он пишет стихи, что жить будет у тетки. Всю эту мерзость, которую учителя почему-то так любят повторять. Им нравится, а тебе ищи другую школу. А здесь сел себе спокойно, держась за маленькую сумочку-планшет, как за спасательный круг. Он ее заприметил еще в деревне, непонятно каким чутьем поняв, что именно сумка как-то деликатно и тихо выделит его из класса. И из театра. А что она слегка потертая и совсем не модная, так это даже лучше.

Огляделся. Вокруг сидели счастливые свободные люди. Когда-то их привели сюда за ручку, и началось счастливое детство, где на десять лет вперед всё решено. Успехи, неудачи, любовь, даже двойки – всё родное и свое. И только изредка встречается такой непредсказуемый герой – вроде мальчика для битья.

В принципе, частично он был к этой школе подготовлен. Знакомые поэты из молодежного театра и заика-Райка мигом разъяснили Саше ее специфику. У каждой школы в городе есть своя марка. Одна – для учителей, другая – для учеников. Во все времена пять-шесть школ в центре «блатные». Сейчас, когда в стране командует КПСС, то есть коммунистическая партия, эта – самая блатная. Тут, в центре, по месту жительства, учатся в основном партийные и профессорские отпрыски. Дети первых и прочих секретарей прочно сидят здесь, в элитной компании, учась в основном на пятерки. Даже редкие дурочки из партийных живут не ниже четверок. Профессорские/институтские сами по себе учатся: домашнее воспитание плюс генетика. Кстати, среди них много умных. Райка в этом месте начала было перебирать личности, но поэты из театра базар перекрыли: сам увидит.

Итак – зона блата. Непонятно, конечно, почему его послали именно сюда. Скорее всего, из-за стихов. Отчего бы не добавить в элитную школу еще и поэта? Может, к лучшему. Неважно… Два года здесь он доучится – и на литфак, а там уж попадает к своим.

Саша тяжело вздохнул. Поэты плохо представляли, что, летая из школы в школу, он стал не просто недоучкой. Он – фантастический недоучка, ничего, кроме стихов, не знающий. И с этим еще будут свои проблемы.

Саша слушал географичку, понимая, что придется нагонять. Параллельно успевал наблюдать за девочками. Надо же знакомиться! Тут тоже нужно нагонять. Нагонять и нагонять, подумал Саша, усмехнувшись бессмысленной рифме.

О людях он знал много, но тут знакомая шпана, тетки из деревни и их мужики в качестве опыта не годились. Меньше всего, оказывается, он знал об умных девочках. Даже веселые и способные участницы театра были другими. Здесь – полная мгла. При внешнем анализе нельзя понять, кто заносчив, кто умен, кто обыкновенный. Пока ясно только: практически все они были красивые. А для знакомства надо было выбрать самых простых. Саша подумал еще и выбрал троих из среднего ряда.

Географичка что-то серьезно бормотала.

Да, девочек много, мальчиков мало.

Монотонную тишину нарушил окрик учительницы:

– Тудоровский, сядь прилично! Тудоровский!

Саша обернулся и увидел рыжего и очкастого, картинно раскинувшего руки вдоль парты Тудоровского. Вроде ничего такого, но… Парень, сидящий рядом с Тудоровским, громко объявил, что «кстати, Яша Тудоровский сейчас настроен философски». Завязался небольшой скандал с учительницей, к которому сосед Тудоровского был, безусловно, готов. Даже счастлив, судя по широкой улыбке.

Звонок. Локтеву, соседу Тудоровского, было сказано, что на следующий урок без мамы не пустят. В ответ – вопрос, заданный самым искренним тоном: можно ли вместо мамы взять тетю или ее мужа? Все-таки он летчик, может, поможет с Яшей-то справиться? Сам Яша при этом благосклонно кивал.

Ребята Саше понравились. Нахальные, но смешные. Ясно было, что Локтев не столько грубит, сколько подставляется. Наверно, и учится хорошо. Но ему трудно – явный псих.

Все вышли из класса, и Саша подошел к девочкам. Можно бы, конечно, к соседям по задней парте, но пока – что попроще. К девочкам, к подоконнику.

– Здравствуйте, как у вас тут?

– А как тебе?

– Мне всё очень понравилось. А какой следующий урок?

– Следующий урок – литература. Расписание висит напротив, у зеркала, можно записать.

Девочки воспитанные. Просто воспитанные – и всё. Двое заметили планшетик. Какая интересная у тебя сумочка. Можно посмотреть? Явная удача.

…Ну, и начались уроки. Саша деликатно приставал к хорошим девочкам за помощью. Удивлялись глубине незнания, которое он не скрывал, помогали. Звали на квартиры. Иногда сажали обедать, и он вспоминал потом потрясающий запах домашнего супа. Некоторые мамы что-то понимали в его сдержанных благодарностях, но это было опасно дальнейшими расспросами.

Кстати, не так просто давалось пребывание в школе. Постепенно отдельные разговоры начали складываться в сложные и интересные рассказы. Оказалось, что бурлящий время от времени на задней парте надменный Серёжа только что перебрался в эту школу из районного города. Он носил сшитый на заказ костюм, смешно оттопыренный сзади. Виноват был не портной – такая у Сережи была попа. Как у фигуриста. Прямо, прямо, а потом такой характерный крючок – как у Протопопова. На фоне массового интереса к фигурному катанию ему это прощали. А в остальном он был безупречен, если бы не нос, который круто шел вверх, повторяя форму спины. Наплевать бы и на нос, но Сережа, постоянно раскачивая попой, жеманно разводя спереди руки, заводил с девочками длинные монологи о том, что в человеке самое главное. У него получалось, что самое главное – тело. На лицо – наплевать, какое есть, такое и ладно. Но фигура должна быть идеальной. Все слушали, стараясь не замечать кто свои несовершенства, кто его деревенский нос.

Знающая всё Таня притащила в класс иллюстрацию «Свежий кавалер». Вовлеченные в компанию Саша и Яша от души веселились, поражаясь сходству. А Серёжа рассказывал, что дома он ходит в шелковом халате. Кроме того, у него вся квартира в коврах. Он всех старался затащить домой, и потрясенные одноклассники рассматривали эти ковры, начинавшиеся буквально с прихожей. Ковер «Охотники на привале» и «Русские богатыри» не умещались в простенке, и потому другие, типа «Дети, бегущие от грозы», накладывались друг на друга и так далее. Все они были привезены из Германии, изображали известные картинки с популярных конфет. Очевидно, приводили многих в неописуемый восторг. Когда учительница истории – а она была классным руководителем – пришла посещать Сережу, он, будучи в указанном халате, строго приказал ей не садиться на ковры. Она назвала их «милыми собачками», что его очень развеселило.

Только ей Сережа безобразно хамил. Наверно, подумал Саша, это его странная месть за ее недавнее деревенское прошлое. Ученик очень хотел об этом забыть, а учительница простодушно не скрывала.

Когда Сергей начинал свои безобразия, она направлялась к нему с решительным лицом и линейкой для расправы. Он со своей задней парты успевал объявить, что сроду таких ужасных ног не видел. Всё тут тебе – и кривые, и бутылки, и чулки винтом. Уйди и не показывай! Я тебя умоляю!  

Их разборки кончались странно. Сережа сидел в самом углу, и она, не достав до него линейкой, говорила ему «дурак», а он ей, дергая носом и руками в стороны, орал «Отстань!». Класс, как ни странно, к этому вольтерьянству привык.

Другим важным сюжетом был Сережин рассказ о предыдущей жизни в Германии и о красивой маме. Мама постоянно ездила в Москву и привозила оттуда всё. Время было такое дефицитное, что потрясенный поездкой в Иваново, Евтушенко описал московский поезд, в котором вынуждены были возить «порошок стиральный импортный, и кримплен, и колбасу». Поэма «Москва – Иваново» навсегда поразила тогда своей правдой, пронизанной настоящей, непридуманной любовью и болью за Россию.

Однажды, рассказав подробно, что его великолепная мать привезла из Москвы, Сережа особенно отметил бананы. Их пробовали не все. Попробуете, провозгласил он, и пообещал классу в следующий раз привезти на всех! И привез! После урока все аккуратно разрезали экзотические колбаски. Поделив, внимательно и уважительно съели. Даже Лизе Сережа умудрился их всучить, добавив, что уж ей-то надо съесть. И та проглотила как миленькая.

Какая-то странная доброта, гордость и стремление к лидерству ломались в нем, переча друг другу: обиды, монологи о красоте, просьбы к загадочной маме тащить из Москвы суму с бананами. Он никого не любил особенно. Но периодически ко всем тянулся. Что его угнетало – неизвестно. Но не Сережа был самым интересным в классе. Без него было чему удивляться.

На уроке физики вызвали отличницу. И папа, и мама у нее были профессорами. Легко и свободно играя указкой, она толково изложила содержание учебника, добавила кое-что от себя дополнительно из истории вопроса и, получив «пять», так же легко села на место.

Это было круто. Нечто вроде показательных выступлений у фигуристов высокого класса. Куда уж тут Сереже с его провинцией.

– Слушай, – спросил у Яши пораженный легкостью манер и подготовкой Саша. – Как ты думаешь, она специально готовилась к этому уроку?

– Да нет, она просто всегда и всё учит. Она такая безупречная машина для обучения. А здесь таких штук пять. Их научили учиться. Можешь примкнуть!

Но так выучиться было нельзя. Не приблизиться даже к Локтеву, который был не выучен, а просто всё постигал. Что ему интересно, то и постигал.

Локтев, конечно, был интереснее безупречной Ани. Периодически выдавал на физике или математике какие-то завиральные идеи, от которых учителя смущенно отходили в сторону, говоря, что это не входит в программы. Локтев хмыкал, бормоча что-то насчет всех программ. На переменке он, собирая индифферентную к его рассуждениям толпу, периодически захлебывался, что ни за что не пойдет в энергоинститут, потому что там – отстойник. На физике там рассказывают для дураков про перпетуум-мобиле и пытаются удивить плазмой как четвертым состоянием вещества! При этом он буквально трясся. Бил рукой по столу так, будто Чапаева изображал или кто-то с ним спорил. Но воспитанный и осторожный класс все его заявы почему-то отвергал. Как и Яшины шутки, которые сам Локтев так ценил. Он повторял их с опозданием, предварительно хохоча. Сам Яша это понимал, от шуток отрекался, и класс считал их Локтевской дурью. Не воспринимал серьезный, настроенный на успех класс вечные заморочки Локтева. Только Таня поворачивалась и улыбалась Яше.

Им нравилась Таня. Естественно. Во-первых, в ней была смелость, практически исключенная у остальных девочек, а во-вторых, она выступала. Не на переменах. Она заводилась на уроках литературы. Но это – отдельный разговор.

Когда в класс заплыла литераторша, сверкая холеной красотой, дорогими губами в цвет лица и улыбкой Моны Лизы, Саша удивленно поднял голову. Когда-то так ее поднял весь класс. Потом привыкли и в силу разных причин не полюбили.

Проверив журнал, она красивым сопрано произнесла: ну, что же, продолжим рассматривать поэтов 60-х. Наших с вами современников. И начала холодный и спокойный, выверенный по последним газетам разбор. Строгим профессиональным голосом. Класс напряженно замолчал. Изредка красавица искоса бросала холодный взгляд на Таню.

Саша в первый раз даже не понял, что произошло. Таня сама по себе встала, прошла к доске и начала читать. Он даже не запомнил, кто это был – Евтушенко или Окуджава – Таня читала так здорово, как читали только они сами. А может, и лучше. Пока Саша был в театре, они два раза приезжали туда, но сейчас он забылся, заслушался, ни ушам, ни глазам, ни голове своей не поверив. Учительница, покрывшись мелкими морщинами, требовала прекратить наглое самодеятельное выступление, но Таню было не остановить. Дочитав до конца, она, сказав загадочное «Надо читать тех, кого нам рекомендуют», села на место. Локтев шумно аплодировал. Класс глухо шумел. Не нужно думать, что он был равнодушен к этой дискуссии. Ой, нет! Разделение поэтов на тайных врагов и, возможно, великих делило обкомовских и институтских на две, пока неравные, но откровенные части. И все знали, что десять дней назад первый секретарь обкома приказал изъять из библиотек журнал «Аврора» с поэмой Евтушенко «Москва – Иваново», чтобы и духу ее в области не было.

Урок кончился, Таню вызвали на завтра к завучу. Желательно вместе с родителями.

Выходя из школы, Таня объявила:

– Сашка, пойдем к Локтю. Он там какой-то музыки сногсшибательной назаписывал, зовет послушать. Говорит, что-то обалденное. То ли битлы, то ли еще кто-то там.

Саша встал:

– Да ты что, битлов не слышала? Если это битлы, то это действительно здорово!

– Ну, вот и послушаем, – сказала Таня.

Они и пошли. Мама Локтева работала в школьной библиотеке. Она очень хорошо относилась к Тане, но была в принципе какая-то невеселая. Зато Локоть засуетился. Сказал, что сейчас найдет запись – сразу не получится. Он был большой специалист по всякой музыке, электричеству и остальным делам вроде этого.

– Хламу-то здесь развел! – сказала Таня. Мама тяжело вздохнула. – Ты мне пока Кристалинскую поставь.

На это случившийся тут институтский племянник, уходя на кухню, хмыкнул и прокомментировал: «Вот она, сладостная музыка! Ты уж, Володя, угоди!»

Локтев запустил магнитофон, и сквозь хрип и обрывки фраз стала прорываться музыка. Что-то непонятное, воющее и новое. Да, новое – это точно. Парни слушали, как завороженные. Они включались в каждый звук и, как ни странно, балдели! Музыка лупила, как Ниагарский водопад, и на Танины доводы ей было наплевать.

Выслушав, Таня спросила, есть ли записи почище. Локоть, ушедший в появляющийся у него иногда полный смирения голос, сказал: «Нет, Тань, только так». Не выдержал – и затрясся от уважения.

И тут Таня объявила навсегда ставшую классикой фразу: «Ничего хорошего здесь нет! Их не слышно, поют они, по-моему, грязно, а английского мы по-настоящему не знаем. Как же это может нравиться. Пока всё это – плохо. Пока Кристалинская лучше в десять раз».

Они с мамой остались при своем мнении и ушли вместе с тетей и летчиком, который, оказывается, действительно существовал и поджидал их на кухне, слушать «Опустела без тебя земля».

Сколько раз Саша потом вел с Таней длинные разговоры, привлекая к ним всех мыслимых и немыслимых авторитетов. Но это так и осталось. Им – битлы, ей – Кристалинская.

Даже в молодежном театре на репетиции она стояла на своем, зля и напрягая всех. Как это не любит – неслось по залу, где все пели «Герлз». Но дура-Танька стояла на своем.

…Скоро стало известно, что Саша пишет стихи. Ходит в городской молодежный театр и водится там с теми, кто его принимал и без планшетика. Туда, кстати, кое-кто из класса тоже ходил. Только не обкомовские – упаси боже. И не институтские. Этим некогда – готовились в вуз и, честно говоря, талантов им не хватало. Учиться их научили, а головой думать и образы создавать – нет. Кстати, у многих и сейчас это продолжается. Залетело в гены. И всё же.

Был год поэзии. Поэт Саша Волков не знал и не думал, что шел в новую школу, неся на себе знак иных времен. Город и класс незаметно менялись. В молодежный театр приезжали поэты, читали свои невозможные, ничем незаменимые до сих пор стихи, а культурные и не очень девочки и мальчики замирали, их слушая. Поэзию, очнувшуюся в тот год в областном городе, уже ничем было не остановить. И дочь руководителя города гордо стояла в театре на высоченных, неимоверного черного французского цвета каблуках. Но даже их элитарность не могла перебить сияния черных глаз девочки, светящихся от любви к мальчику, лучше всех читающего в спектакле стихи Андрея Вознесенского. Что-то менялось, это точно.

Неуверенный поэт с планшетом к концу года стал куда смелее. Он понял, что судьба – причудливая картинка, и халаты с коврами иногда могут помешать. Он поступил в пединститут, потом – в московскую редакцию, потом… Бог его знает, куда он еще попал.

Локтев поступил в энергоинститут, Сережа – в медицинский, Таня – в текстильный, Яша Тудоровский – в пищевой.

Класс иногда устраивает посиделки, на которых веселят друг друга качеством прошлых знаний. Они до сих пор помнят всё, чему их учили. Не нужен им сейчас бином Ньютона или число Пи, но они все это помнят. Даже после медицинского. На встречах пьют чай и читают друг другу стихи поэтов 60-х.

На каком-то из юбилеев друзья тихонько запели «Битлз» и спросили у Тани: мол, ты как, так и не признаешь классиков-то? Конечно, сказала она. Им до Магомаева – как до луны.

Исчезнувший поэт не сумел объяснить Тане гениальность битлов, да и сам в них слегка разочаровался. Но для кого-то битлы навсегда остались самыми лучшими.

Кристалинскую практически не помнят. Только когда она изредка пробивается сквозь шумы времени, все, непонятно почему, замолкают. Чистота и нежность неясным согревают что-то там внутри.

Опустела без тебя Земля…