Юбилей отмечает почетный гражданин города Иванова, у которого в трудовой книжке всего одна запись о приеме на работу
Определены абсолютные победители - обладатели кубка "Юный лыжник"
Это связано с разрушением деревянного защитного ограждения вдоль одного из зданий
Ответный поединок 30 марта в Ногинске
На второй этап выделено порядка 11,5 млн рублей
Они начнут действовать с 1 апреля
Профессор Шуйского филиала ИвГУ Вячеслав Океанский прислал историю о своем деде Михаиле Ивановиче Авторееве

Михаил Иванович Автореев, ветеран и инвалид Великой Отечественной войны, родился 12 мая 1907 года недалеко от древнего города Углича, а умер он ранним утром 8 декабря 1986 года в Иванове; воевал на 2-м Белорусском фронте под командованием маршала Баграмяна, был командиром пулеметного расчета (знаменитый пулемет «Максим»), ходил в штыковые атаки, получил тяжелое ранение на разорвавшейся мине с повреждением ног и разрывом лица в брянском ночном лесу; спасен боевым товарищем – Наурусом Бачаевым, который тащил его на себе до аэродрома, где дед был привязан к крылу переполненного ранеными санитарного самолета и перевезен сначала в Калугу, а затем в госпиталь города Владимира. После тяжелых операций с прямым переливанием крови, в котором участвовала его жена – Валентина Николаевна Автореева, продолжал участие в войне при штабе фронта в Литве, Польше и Восточной Пруссии.

О своей военной службе Михаил Автореев написал военную повесть «Рота ПТР». Предлагаем ее нашим читателям.

Вячеслав Петрович Океанский

доктор филологических наук, профессор по кафедре культурологии

(ВАК РФ); доктор философских наук (Международный сертификат ООН и ЮНЕСКО); заведующий кафедрой культурологии и литературы, научный руководитель Центра кризисологических исследований Шуйского филиала Ивановского государственного университета; заслуженный деятель науки и образования, чл.-корр. РАЕ; академик АФХ (МГУ им. М. В. Ломоносова); почётный работник ВПО РФ; эксперт РАН;

член Союза кинематографистов России

 

”ПО ФРОНТОВЫМ ПУТЯМ-ДОРОГАМ…“

(предисловие к воинской повести

Михаила ИвановичаАвтореева

«Рота ПТР»)

 

         Перед читателем – новая возможность мысленно и сердечно прикоснуться к драгоценному опыту войны с его гибельными и победоносными перспективами, запечатлёнными в судьбах близких и дальних людей нашей многострадальной великой страны, равно как и в истории её доблестного оружия. ПТР расшифровывается как противотанковое ружьё – старшему поколению памятен фильм «Баллада о солдате» (1959 г.), где оно играет далеко не последнюю роль… Автобиографическая воинская повесть моего деда Михаила Ивановича Автореева «Рота ПТР» была написана в год смерти Сталина – десять лет спустя после описываемых в ней событий.

Интересно, что в имеющихся древнерусских летописных документах жители с фамилией Автореев были очень важными персонами из русского новгородского духовенства в ХV – ХVI вв., имевшими хорошую государеву привилегию. Исторические корни этой фамилии можно почерпнуть в книге переписи населения Древней Руси в эру правления Иоанна Грозного. У царя имелся особенный список привилегированных и ярких фамилий, которые давались приближённым только в случае особых заслуг или поощрения, таким образом, настоящая фамилия является уникальной.

Автор повести поведал о себе в образе главного героя – Николая Терпигорева; остальным же действующим лицам, насколько это нам известно, были сохранены настоящие имена, а потому предлагаемое повествование может представлять и определённый краеведческий интерес. Имя же центрального персонажа, как и сам его удивительный образ, в существенной части имеют отношение к мифопоэтическим традициям и реалиям отечественной словесной культуры от древнерусской Повести о Горе-злочастииХVII века – до некрасовской приволжской деревеньки Терпигорево из поэмы «Кому на Руси жить хорошо?»; в имени героя также запечатлён эйдос Победы и образ Святителя Николая Чудотворца – небесного покровителя путешествующих.

Михаил Иванович Автореев,ветеран и инвалид Великой Отечественной войны, родился 12 мая 1907 года недалеко от древнего города Углича, а умер он ранним утром 8 декабря 1986 года в Иванове; воевал на Втором Белорусском фронте под командованием маршала Баграмяна, был командиром пулемётного расчёта (знаменитый пулемёт «Максим), ходил в штыковые атаки, получил тяжёлое ранение на разорвавшейся мине с повреждением ног и разрывом лица в Брянском ночном лесу; спасён боевым товарищем – НаурусомБачаевым, который тащил его на себе до аэродрома, где дед был привязан к крылу переполненного ранеными санитарного самолёта и перевезён сначала в Калугу, а затем в госпиталь города Владимира. После тяжёлых операций с прямым переливанием крови, в котором участвовала его жена – Валентина Николаевна Автореева, продолжал участие в войне при штабе фронта в Литве, Польше и Восточной Пруссии.

Предлагаемой повести мы ещё предпошлём, завершая и несколько затягивая это предисловие, наш собственный небольшой рассказ-медитацию – быль «Весенние одежды», а также два военных стихотворения деда; в завершении представим две его фотографии. Интересно, что в нашей были событийный ряд переплетается с дедовской повестью, но более раздвинут и вынесен в то большое время культурно-цивилизационной динамики, где война разделила жизнь людей на два периода: до неё и после, но уже навсегда вместе с нею…

 

 

Вяч. ОКЕАНСКИЙ

 

ВЕСЕННИЕ ОДЕЖДЫ

(быль)

      

                                                                                                       Деду

 

         Стоял 1941 год. Короткое северное лето раскинулось над беломорским побережьем. «Крепостных» строителей печорской железнодорожной магистрали партиями увозили на фронт, погружая на большие баржи, подходившие к пирсу одна за другой.

         Михаил Иванович Автореев стремился скорее отправиться на войну, покинуть этот бесприютный край лютых холодов и промерзлой земли, просмоленных шпал и ночных хлеборезок… Из-под власти архитекторов военного коммунизма он, как и все и всё вокруг, незаметно переходил под командование более могущественного архитектора – демиурга истории, которым всегда была война.

         Михаил уже перешел над пропастью тёмной воды по качающемуся трапу на баржу, когда услышал с берега окрик командира:

- Автореев! Назад – на берег!..

Оказалось – не готовы какие-то документы, не довершены какие-то дела по части канцелярии…

         Когда Михаил бегом возвращался назад, он ещё мечтал успеть на эту же баржу, но незримая рука судьбы уже отшвартовала её от берега, предавая, как и всё в мире, своему пути.

         Дальше всё было подобно жуткому сновидению: резко нарастающий гул немецких бомбардировщиков, водяные столбы, взлетевшие к небу, содрогнувшаяся от разрывов земля… Одна из первых бомб потопила едва отошедшую от берега баржу, на которую опоздал Михаил… Стая черных железных птиц, описав дугу над побережьем и вспахав море гигантскими взрывами, умчалась к дымчатому северному горизонту.

         Михаил часто думал об этом странном и милостивом только к нему роковом жесте… Его волшебная печать так и осталась не смыта мутными водами долгой войны: и когда в гипнотическом движении к смерти ходил в штыковую атаку на фрицев, и когда с разорванным лицом истекал кровью в брянском лесу под звёздами на снегу, и когда не поместившийся в санитарный самолет был привязан к его крылу, и потом, когда жена, Валентина Николаевна, повезла свою первую группу крови во владимирский госпиталь, и после - в беспрестанных бомбежках-мясорубках в Литве, Польше и Восточной Пруссии…

         Он прошёл долгий и трудный путь по земле, терпел много житейского горя. Но было и что-то бесконечно счастливое в его разрубленном лице, в его худощавой высокой фигуре, словно венчались в этом образе поэтический дар жизни и доброе от Господа сердце, сокрытое под тёмно-синим длинным плащом.

         Он нёс на себе черты своей мрачной волчьей эпохи, и какое-то высшее смирение осеннего листа почивало на его путях.

         «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», - говорил Христос.

         …Дед похоронен на ивановском кладбище «Ново-Талицы», название которого можно перевести и как новые весенние одежды; похоронен в восемьдесят втором квартале, ближе к дороге и восточному краю…

 

 

 

 

 

 

 

Михаил Иванович АВТОРЕЕВ

 

ПОД НОВЫЙ 45-Й ГОД

 

Последний завершив свой путь

За прожитый истекший год

В кровавом зареве войны,

Запечатлев людскую грусть,

Свой скрыло лик за небосвод

Луч солнца – точно рябь волны,

 

И тысячами ярких звёзд

Горел вечерний небосклон,

Как дивный межпланетный мост

Путь Млечный весь был освещён…

 

Сквозьоблаков седую рябь

Блестела серебром луна,

Надломленной сосны лишь дрябь

Пугала тишину одна,

 

Да фронтовой патруль небес,

Открыв прожекторный заслон,

Своею длинной кочергой

Обшаривал весь небосклон –

Где спрятался арийский бес?

 

Все ждали Новый сорок пятый год,

У всех тревога на лице:

В какой он мантии придёт?

В цветах – иль в огненном кольце?

 

В ночной морозной тишине,

Глядя на яркую звезду,

Грустя о детях, о жене,

Стоял на боевом посту

ЮсупДусматов – сын Али,

Победной армии солдат

И верный сын родной земли…

 

И рявкнул, как голодный пёс,

Разрывом вражеский снаряд!

Отвлёк лишь от желанных грёз,

Что думал землероб-солдат…

 

Как леший через лес свистит,

Как ведьма плачет и поёт,

Другой на пост снаряд летит

И землю мёрзлую он рвёт!

 

И пусть свистит, и пусть поёт –

Юсуп уж много раз слыхал

Те песни в прошлый старый год,

Но шёл вперёд и побеждал!

 

И сутки рявкал и рычал

Огнём фашистский подлый пёс –

Юсупа он не испугал,

Юсуп достойно службу нёс,

 

Присягу свято он хранил,

Не знал он, что такое страх,

Солдата честь не уронил –

Погиб с оружием в руках!

 

Гордись родной Узбекистан

Отвагою своих сынов:

Для них не страшен вражий стан –

Юсуп зовёт их к мести вновь.

 

 

ГЕРОЙ ГАСТЕЛЛО

 

Гордо реет «Буревестник»

Краснокрылый самолёт,

Мировой Победы вестник

Сокол Сталинский Пилот.

 

Это он! Герой Гастелло!

Он не умер! Он живёт!

Самолёт сгорел и тело –

Дух героя в бой зовёт.

 

Гордо реют самолёты

В небосклоне голубом,

Смерть несут врагу пилоты

И отвагой, и огнём.

 

 

 

 

Михаил Иванович АВТОРЕЕВ

 

РОТА ПТР

 

         Шёл февраль 1943 года.

         Прорезывая сумеречную мглу заснеженных полей слабым лучём прожекторов и разрубая тишину ночи мерным стуком колёс под тяжёлыми вздохами паровоза, к станции Сухиничи подходил воинский эшелон. 

         Несколько маршевых батальонов послала 29-я Вологодская запасная бригада на пополнение личного состава 49-й Ивановской стрелковой дивизии, которая после завершения разгрома армии Паулюса под Сталинградом была переброшена на западный фронт, готовясь к новым боям с врагом, крепко засевшим под Жиздрой, Брянском, Холмом и другими русскими городами тверщины и смоленщины.

         Подойдя к затемнённой станции, поезд заскрипел тормозными колодками, залязгал буферами и тихо остановился.

         Из открытых дверей вагонов спрыгивали на утоптанный снег солдаты различных возрастов и разных национальностей, но все как один одеты в новенькие шинели, меховые ушанки, валенки и у каждого – по паре меховых рукавиц на длинном шнурке, перекинутом за воротник шинели. Зелёные, новенькие вещевые мешки и неизменный друг и спутник фронтовых походов – солдатский котелок.

         Вся обмундировка наглядно подтверждала заботу тыла и командования Вологодской бригады о своей родной армии.

         Представитель Ивановской дивизии, коренастый, плотно сложенный в плечах и всём корпусе, полковник Ермолов, присматриваясь пытливым взглядом к пополнению как бы ненароком бросил:

         ─ А что это, братцы, я у вас фляжек не вижу? Жизнь наша будет фронтовая, походная. Мамаша или жёнка самоварчик не согреет. Без фляжки солдату нельзя.

         Молодой безусый костромич Федя, как бы оправдывая этот пробел в безукоризненной обмундировке маршевиков в Вологде, окающим говорком, точно признавая своей личной оплошкой отсутствие фляжек у бойцов, пояснил:

         ─ Товарищ полковник, фляжки-то нам были выданы всем, да только они были стеклянные и в пути побились. То от кипятка. То от нашей неосторожности. Мы уж ими разживёмся.

         Эшелон быстро разгрузился и тут же у вагонов шло построение взводов и рот.

         Дивизия расположена была на формировке километрах в двадцати от Сухинич.

         Мороз крепчал и потрескивал в глухом бору, куда углубилась колонна маршевиков, взмешивая и утаптывая жёсткий скрипучий снег тысячами солдатских ног.

         Бойцы, покрякивая от мороза и похлопывая рукавицами, мечтали об отдыхе в тёплой хате.

         Гриша Тарасов, высокий, коренастый детина-колхозник из-под Иванова, говорил, обращаясь к товарищам:

         ─ Ну, братцы, как уж хотите, а придём в село и на ночлеге матушку-печку представьте в моё распоряжение. Люблю с мороза покалить пятки на горячих кирпичиках. Хорошо, братцы. Тепло и не дует, а за трубой поёт сверчок.

         Маленький, подвижный, с блестящими глазами казах из-под Алма-Аты Хасан Дусматов на ломаном русском языке высказывал свои мечты:

         ─ Моя не понимай вас русский? Что хорош печка? Вот у нас солнце, это хорош! Якши хорош! Поставь на песке кружка вода – закипит. А зимой, когда шайтан ветра дует с гора, лежи себе на кошма. Кушай урюк, курага. А рядом с тобой маржа. Якши маржа, Молодой, коса густой, как грива коня. Глаза тёмный, тёмный, как ваша ночь, а дыхание горяч, как наше солнце. Вот это я понимай. Якши хорошо.

         ─ Ладно уж, Хасанка. Так и быть. Сжалюсь над твоей мечтой, пущу и тебя на печку. Русская печка горячее твоей маржи. Ты невелик, положу за трубу, жив останешься, дома расскажешь как поют наши печные соловьи, - ответил ему Гриша под взрыв смеха солдат.

         Не сбылись мечты Гриши. Не обогрел он на печи и Хасана.

         Село, в которое прибыли с марша, имело лишь одно название, а хаты и все хозяйственные постройки были сожжены немцами при отступлении ещё в 1942 году.

         Пепелище села имело скорбный вид. Над грудами кирпичей торчали лишь одни трубы. Стволы деревьев были обуглены. Враг, отступая под натиском советских войск, в дикой истеричной злобе всё подвергал огню.

         Единственным живым существом во всём селе оказался старый, сгорбленный, седой как лунь дед Панкрат Вековухин.

         Встревоженный разноголосым шумом, с трудом выбрался он из полуразрушенной кирпичной погребушки и опираясь на суковатую палку подходил к группе бойцов, вглядываясь в лица прибывших и как бы ища среди них слезящимися глазами родного сына.

         Надета была на нём латаная шубёнка. Из шапки с заячьим козырем и ушами, торчали клочья ваты. Ноги обутые в лопоточки были увиты поверх мешковинных онуч верёвочками в косую клеточку.

         ─ Касатики! Родные! Прибыли. Да сколько вас. И как справно вы все обряжены. Ну, Слава Тебе, Господи. Жива ещё Матушка-Россия. А я уж и не чаял родного голоса услышать. Так думал и истлеют мои кости на пустом пепелище.

         ─ Что же ты, дедуся, один здесь остался? - спросил кто-то сердобольно из окруживших деда солдат, - аль покинули тебя земляки?  

           ─ И что вы, касатики. И уговаривали меня соседушки и бранили, уходя из села, когда невмоготу стало переносить издёвки злыдней проклятых. Что ты, - говорят, - старый хрыч, остаёшься среди этих псов. Аль под старость послужить им хочешь? – Бога вы не боитесь, касатики, - говорю я им, - сами знаете, что сынок мой ещё под Матушкой-Москвой сложил свою головушку. А сношкуВарварушку на ваших глазах пристрелили злые вороги, когда угоняли в неволю дочек её: Анюту с Глашей. Как же я уйду, касатики, из родного села? А вдруг возвернутся мои сиротинушки и приветить их ласковым словом некому. Вот и остался я один, как перст. Каждый день всё и поглядываю на закатную сторонушку. Не идут ли мои касаточки Анюта с Глашенькой.

         Повесть деда Панкрата была коротка, но крепко взяла за сердце солдат. Многие, вспоминая родную семью, хотели видеть в нём своего престарелого отца или любимого деда.

         Развязывали солдаты вещевые мешки. Резали пополам пайку хлеба. Откладывали затёртые в походе комки сахара и половинили пайки сала.

         Кто-то из пожилых солдат вынул из мешка сохранившийся ещё от родной хаты шерстяной свитер, а у запасливого костромича Феди оказалась лишней пара тёплого белья.

         Отдавали деду солдаты свои скромные дары и приговаривали:

         ─ Живи, дедуся, ещё столько же, сколько жил. Скоро мы уйдём из вашего села туда, на запад, и пришлём тебе добрую весточку с твоими внучками – Анютой и Глашей. Вызволим их из неволи.

         ─ Спасибо вам, касатики! Спасибо, родные мои! Верю вам, соколики. Всё время теплилась у меня мечта, как негасимая лампадочка, что не может сгибнуть Матушка-Русь. Не извести наш русский народ злым ворогам. Вот и дождался светлого денёчка. Теперь буду радостнее ждать своих касаточек-сиротинушек. Где-то они, былиночки?

         ─ Вскоре после прибытия в село привал был прерван командой «Стройся!».

         Представители разных родов оружия явились для отбора пополнения своих подразделений.

         Младший лейтенант в серой, складно подогнанной шинельке, с медалью на груди «За боевые Заслуги» ласковым блеском голубых глаз вызывал с первого взгляда симпатии к себе.

         Отбор бойцов он проводил каким-то своим способом. Не искал фамилий в списках. Не выспрашивал откуда вы и кто такие. А проходя по рядам шеренг, останавливался перед тем или иным бойцом и предлагал выйти из строя.

         Отобрав и построив роту, он, улыбаясь синевой глаз, обратился к бойцам:

─ Товарищи! Я назначен помощником командира роты ПТР 212-го полка. Фамилия моя Кривенко. С этого дня мы будем с вами друзьями. Разрешите надеяться, что я не ошибся в отборе. Рота наша будет иметь решающее значение в боях. Танки – сильное оружие врага, но мы их будем уничтожать. Главное в этом искусстве – бесстрашие и сила воли. Я сам лично был уже девять раз под немецкими танками. И вот, как видите, жив. Здоров. За это и удостоился правительственной награды. Командир нашей роты товарищ Смирнов воин испытанный. В третьей уже войне защищает родину. Бойцов своих любит как родных сыновей. Рота наша разместится в соседнем селе, где и будем овладевать военным искусством.

Командир роты был не широк в плечах, среднего роста, с проседью на висках, но подвижный, с внимательным открытым взглядом больших серых глаз. Знакомясь с прибывшим пополнением заявил:

─ Друзья! Мы должны с вами овладеть искусством уничтожать вражеские танки. Это уж не такое недосягаемое дело. Танк опасен для трусов. Думаю, что среди нас таких нет. Я воюю уже в третьей войне и скажу вам, что более всего погибают в бою трусы. Однако не поймите меня, что не следует оберегать себя от опасности. Война без жертв не бывает, но глупо, когда боец безрассудно будет подставлять свою голову под пулю врага. Наша цель – не умереть, а уничтожить противника. Изгнать его из пределов Родины и вернуться к семье с победой. Прошу учесть, товарищи, что для подготовки нам дан ограниченный срок. Помните, что нас ждут наши братья, томящиеся в немецком рабстве. Наш долг перед Родиной – дать им свободу и очистить родную землю от фашистской погани. Со всеми волнующими вопросами по службе или в домашних делах обращайтесь в любое время и лично ко мне и к моим помощникам. Мы – одна фронтовая семья. Заботы каждого из вас есть наша общая забота. В боевой жизни дружба – великое дело.

Обстановка, в которой познавалось военное искусство, была необычно проста. Материальная часть оружия изучалась в крестьянских хатах, занятых под жильё, или под навесом молотильных токов за селом, где на толстых ивовых столбах и тесовых воротах производились арифметические расчёты, случайно оказавшимся кусочком мела, а чаще всего древесным углем.

Изучение тактики боя шло на широких просторах заснеженных полей, в оврагах и перелесках. И только после того, как день кончался багряной зарёй заката, рота, бодро шагая на отдых, оглашала ядрёный морозный воздух слаженными голосами:

 

                   Гей вы, поля, вы Смоленские поля

                   Бей по врагу, бронебойка моя.

                   Бей ты по башням – по гусеницам бей.

                   Для вражеских танков патронов не жалей…

 

Окончен солдатский ужин. Вычищены и смазаны ружья и винтовки. Прочитаны письма с Родины и написаны ответы. Рота погрузилась в спокойный отдых. Бодрствуют дневальные, охраняя оружие и товарищей. Мерно шагают наружные посты часовых, и, вероятно, мечтая о родном селе, о детях, о жене, за селом в секрете лежит костромич Федя или адыгеец Наурусс щемящей глубоко в сердце тоской о минувших днях счастливой мирной жизни. 

Ночь тиха и морозна. Небо усыпано яркими звёздами.

 

                   Сквозьоблаков седую рябь

                   Блестела серебром луна.

                   Надломленной сосны лишь дрябь

                   Пугала тишину одна.

                   Да фронтовой патруль небес,

                   Открыв прожекторный заслон,

                   Своею длинной кочергой

                   Обшаривал весь нребосклон:

                   Где спрятался арийский бес?..

 

Не прошло и двух недель, как на одном из занятий по изучению материальной части бронебойного ружья Дегтярёва командир роты, обращаясь к бойцу Терпигореву, спросил:

─ А ну-ка, представитель Ивановских ткачей, расскажи, как ты усвоил доверенное нам оружие?

И остался, видимо, доволен его ответом.

─ Как, товарищи? Примерно так знаете всё своё оружие?

─ Знаем, товарищ командир. Не беспокойтесь. Не ударим лицом в грязь, ─ ответили сразу несколько голосов. 

─ Ну, спасибо за службу.

─ Служим Советскому Союзу! ─ отрубила как один вся рота, воодушевлённая благодарностью командира.

Через два дня, лишь смеркла вечерняя заря и поля подёрнулись ночным февральским сумраком, 49-я Ивановская стрелковая дивизия, построенная в роты, батальоны и полки, ушла в боевой поход, на запад, в направлении Брянска, с единым стремлением в душе тысяч своих бойцов очистить родную землю от фашистских захватчиков.

За ночь был сделан переход без малого в пятьдесят километров. Двухчасовой привал. И вновь приказ – совершить передвижку по фронту в направлении Жиздры.

Разыгралась февральская непогода. Ветер свистел и бросал комьями снег в лицо и гнал поземистым наметом с полей. Нескоро проложенные фронтовые пути заметены глубокими сугробами.

У бронебойщика немалая нагрузка. Одно ружьё весит шестнадцать килограмм, да к нему тридцать штук боевых патронов, это ещё полпуда. Гранаты, бутылки с зажигательной смесью и необходимый запас продовольствия. Но приказ есть приказ. В назначенный час дивизия была на указанном ей месте. Широки Смоленские поля. Глухи Брянские леса. Чего грех таить. Были и отставшие в походе. Но у солдата своё чутьё и своя смекалка. С попутными машинами. На подводах обозников. Всяко. Кто как сумел. А у походной кухни на последнем привале рота, как один, явилась с котелками.

Забыв переживаемое в пути волнение за своих бойцов, командир с удивлением и усмешкой спрашивал курносого ярославца:

─ Петров? Да ведь ты, кажется, отстал на полпути?

─ Товарищ командир, это было ещё до обеда, а сейчас уже вечеряет. Да если бы вы были и под Берлином, всё равно догнал бы, на то я и ярославец!

Последний переход был небольшой, но причинил много неприятностей.

         Своеобразная речушка оказалась сверх льда покрыта водой, припорошенной снегом. В ночной тьме валенки неприятно жвакали в слякоти и ноги чувствовали холодную сырость.

Выбравшись на другой берег, наскоро разувались. Отжимали, стоя на одной ноге, мокрые портянки и, завернув ногу в сухой конец, поспешно совали в застывший на морозе мокрый сапог и догоняли своё подразделение.

          На рассвете, завершив переход за сутки почти в сотню километров, дивизия занимала огневой рубеж переднего края. Оборона противника местами была не далее двести-триста метров. На долю Ивановской дивизии достался матёрый враг – 218-я дивизия СС, преграждающая путь к воротам Брянска – Жиздре.

         Наша ли неосторожность была тому причиной или волчье чутьё врага уловило в предрассветном морозном тумане опасность, но едва рота раскинувшаяся веером по опушке леса начала окапываться в глубоком снегу, по её цепи был открыт миномётный огонь.

         Командир роты, почти не сгибаясь, бежал по цепи, отдавая приказание немедленно отползать из под огня на правый фланг. Третий взвод понёс потери. В числе тяжело раненых оказался и любимец роты – политрук Красносельский.

         Младший лейтенант Кривенко, получив приказ командира выбрать новый рубеж так, чтобы вывести роту изпод огня и в то же время придвинуться к противнику, уполз с бойцом Волковым в разведку местности.

         Лишь сумерки накрыли мглой снежную равнину, бойцы, убрав котелки в вещевые мешки, чтоб не звякнули в пути, живой ползущей цепочкой ушли с занятых позиций на новый рубеж, оставив в заснеженных окопах ложные признаки обороны, выставив за бруствер сучок ели или простреленный солдатский котелок.

         Боец Волков, возвратившийся по заданию Кривенко провести роту на новый рубеж, в ночной тьме сбился с ориентиров и вместо того, чтоб прибыть к месту за полчаса, рота блуждала по полям и перелескам часа два и, перейдя речку, оказалась в расположении вражеской обороны.

         Звякнул ли у кого плохо подвязанный котелок или несдержанный простуженный кашель бойца вызвал беспокойство в немецких окопах. Ночную мглу разорвал треск пулемётных очередей и засвистели, веером пронизывая тьму, трассирующие пули.

         Спасла выдержка бойцов и ночная мгла. Отползая по оснащённому снегу за речку, вышли из под обстрела и залегли, окопавшись в прибрежных кустарниках.

         В полночь младший лейтенант Кривенко, чувствуя что-то неладное, разыскал роту сам и, не ожидая рассвета, увёл на выбранные новые позиции.

         Гриша Тарасов, проворно роя окопную вилку для бронебойного расчёта, рассказывал наблюдающему за его спорой усердной работой Кривенко:

         ─ Ну и шляпа оказался этот Волков, товарищ командир. Чуть всю роту не загубил. Привёл нас прямо в лапы к фрицам. Ладно, что они как всполошённые гуси, загоготали и начали палить с трусости в тёмную ночь, как в трубу. А то пропали бы мы не за понюшку табаку.

         ─ Это бывает, товарищ Тарасов. Днём была приметна каждая ёлочка, а ночью всё слилось с темнотой. В этом деле тоже требуется хорошая сноровка, вот вроде твоей, как посмотрю я, ловко ты орудуешь лопаткой.

         Едва забрезжил рассвет и показались контуры покрытых инеем дерев и заснеженных хат села Федорицкого, расположенного на горе, позади занятых ротой ПТР позиций, морозную тишину мартовского утра разорвал артиллерийский залп. Гул всё нарастал и сливался в непрерывный грохот орудий. Артиллерийские снаряды и мины противника в течение часа с воем и пронзительным свистом неслись в воздухе и рвались позади цепей бронебойщиков.  

         Так же неожиданно грохот канонады сменился рокотом моторов.

         ─ Товарищи! Приготовьтесь! Танки! – передал по цепи Кривенко.

         Из-за опушки леса, прокладывая путь в глубоком снегу гусеницами и точно слепым хоботом водя стволом башенного орудия, выходил головной танк противника.

         Ползущие за ним танки, скрежеща и лязгая железом гусениц, развёртывались в линию по фронту и, набирая скорость, с рёвом моторов двигались стальной громадой, извергая огонь и свинец. 

         Бронебойщики дрожащими пальцами проверяли спусковые механизмы ружей, отцепляли от ремней гранаты и готовили бутылки с зажигательной смесью. Всё это делалось с молчаливой нервной поспешностью.

         Ведущий танк был уже не далее ста пятидесяти метров, ведя огонь из всех стволов своего оснащения. Задрав тупой бронированный нос на бугор, он обнажил днище и с рёвом моторов пытался перевалить тяжёлый корпус через завал встретившейся на пути запорошенной снегом старой траншеи.

         ─ По головному, залпом, огонь! – раздалась команда Кривеко, и десятки бронебойных ружей ударили по стальной броне. Танк, замерев на месте, осел всем корпусом, не преодолев препятствия. Раздался страшный грохот и в густом багровом дыму исчезла громада.

         Остальные, потеряв управление ведущего, заметались по полю и, увеличивая скорости, пытались прорваться сквозь линию огня. Но залпы бронебойных ружей всё нарастали. Вот, второй танк запылал на снегу, крутясь на одной гусенице. Третий, зарывшись в глубокий снег, смолк моторами и вспыхнул ярким пламенем.

         Третьему взводу роты опять непосчастливило. Прорвавшийся через линию огня и обойдя с флага, танк приутюживал окопы. Левофланговый расчёт погиб, не сделав ни одного выстрела. Заменивший его расчёт Волкова поленился окопаться по уставу и в мелких щелях едва взрытой земли был растёрт гусеницами.  

         Из второго окопа, вырытого на полную глубину щелей и пропустившего через себя танк, поднялись, стряхивая снег смешанный с землёй, бронебойщики. Гриша Тарасов вскинул на бруствер окопа ножки ружья, почти в упор загнал скоростным три пули в моторную группу. Танк вздрогнул. Смолкли моторы и из всех щелей пошёл, пробиваясь наружу, багровый дым.

         Второй номер расчёта Хасан с ожесточением швырнул на горящий танк бутылки с зажигательной смесью, приговаривая:

         ─ А, чёрта паршивая! А, шайтан! На, кушай, дьявол!

         ─ Хасанка! Ложись! – крикнул ему Тарасов.

         Но было уже поздно. Над танком взвился клуб пламени. Раздался страшный грохот от разрыва боеприпасов в машине. Хасана нашли отброшенным далеко в глубоком лесу, без чувств от контузии, и лёгкая упряжка санитарных собак увезла его в санбат.

         Поединок продолжался не более получаса. На поле оставалось шесть или семь подбитых и опалённых огнём танков. Остальные, крутясь меж кустами, поспешно уходили, преследуемые огнём роты ПТР. Атака была отбита.

         Так день за днём полковая рота ПТР, охраняя боевые порядки 49-й Ивановской дивизии, неизменно появлялась там, где ожидались танки противника.

         Враг, убедившись в боевой силе и устойчивости Ивановских ткачей, проносивших со славой по фронтам Отечественной войны боевые традиции ещё с Чапаевских времён, прекратил танковые атаки. Бой принял затяжной характер артилерийско-миномётной перестрелки.

         Не легка солдатская жизнь и в обороне на переднем крае. Хотя окоп         и укрывает бойца от позёмистого ветра и шальных пуль, но он холоден как могила. Хотя дно окопа и устлано сучьями хвои, но мороз лют и любит он подшутить над солдатом. Забирается под шинель до самых рёбер и щиплет до боли за пальцы ног в застывших сапогах.

         А тут ещё завоет с вражьей стороны мина, а за ней – другая, и пойдёт по лесу карусель. С треском колет в щепки и размётывает стволы смолистых сосен. Как гнилые зубы выдёргивает из мёрзлой земли старые ели, разорвавшийся орудийный снаряд и подбрасывает их вверх корнями высоко над лесом.

         Трудно сказать, кто выйдет живым из этой смертельной ступки.

         Часто бывает так, что отлучившийся из окопа по нужде и застигнутый врасплох под кусточком солдат встаёт цел и невредим, отряхивая снег с шинели, ощупывая себя как бы для убеждения, что остался жив, а его друга застигла смерть в глубоком окопе, старательно вырытом и любовно устланном хвоей.

         Иной раз и два, и три дня лежит солдат в окопе и жуёт промёрзший сухарь из НЗ в прикуску со снегом. А поднять головы нельзя. Пули, как шмели в знойный летний день, свистя и шипя, зарываются в снег.

         В предрассветном тумане, укрываясь и маскируясь по кустарникам, как будто и незамеченная подъехала походная кухня. В наклонку, пригибаясь к земле, потянулись к ней с котелками солдаты, чтоб обогреть себя черпаком горячей наваристой лапши.

         Да так и осталось это мечтой. Что-то громыхнуло со страшной силой. Взвился клуб земли, смешанной с кровью, снегом и солдатской лапшой. Глядь, где стояла походная кухня, зияет свежей раной развороченная снарядом мёрзлая земля.

         ─ Мать ты моя честная, - скажет солдат, держа в руке пустой котелок.

         ─ Вот так похлёбочка! Глянь-ко, Петруха! Черпак-то поварской на самую вершину сосны повесило. Ну и обогрело. Придётся, браток, опять сухариком разгонять солдатскую тоску.

         И ползут солдаты по глубокому снегу в свои холодные окопы коротать беспокойные дни и тревожные, бессонные ночи. В западнике, посреди болотечка, какой-то из неробких солдат пробил штыком кругленькую прорубку, так чтобы можно было набрать из неё фляжку воды. Припал к прорубке лицом, утолить видимо жажду, да так и не поднял своей буйной головушки. Снайпер ли поймал его на свою мушку? Шалая ли пуля сгубила молодца? Не бывать ему на родной стороне. Схоронят его на веки боевые друзья под развесистой сосной в глухом брянском лесу.

         Так и тянулись, как монотонно ноющий под ветром телеграфный провод, дни окопной солдатской жизни, постоянно в тревоге, в холоде, а подчас и в голоде.

         В пасмурный мартовский день шальная пуля прошила навылет повыше локтя левую руку младшего лейтенанта Кривенко. Сполз он в окоп к бойцу Терпигореву в окровавленной шинели.

         ─ Молчи! Помогай перевязать, а с наступлением темноты проводишь меня до ротной землянки. Там сестрёнка подлечит. Рана пустяковая. Без санбата обойдусь. Скоро будут горячие денёчки, а уйти от них – всё равно, что сбежать с поля боя.

         По холодным каплям пота, выступающим над густыми бровями, по дрожи зубов видно было, что командир большим усилием воли скрывает от бойца тяжёлую боль. Целый день шутил. Вспоминал свою родную, весёлую Одессу.

         С наступлением сумерек, оставив за себя командира взвода Петрова, обратился к Терпигореву:

         ─ Ну, браток, проводи меня до штаба роты. Может быть, от командира будут какие распоряжения, передашь товарищу Петрову, а я, видимо денька два-три там задержусь.

         Штаб роты разместился за перелеском в овражке. Вырытая в склоне его землянка сверх наката из свежих брёвен засыпана землёй, прикрыта хвоей и припорошена снегом. Вход завешен плащпалаткой. Из железной бочки оборудована на всё досужим солдатом печурка, дающая не столько тепла, сколько дыма. Вместо трубы проткнута в земляной насыпи дыра, из которой расползался по снегу дымок, теряясь в зарослях молодых ёлочек и кустов можжевельника.

         Связной роты, разудалый весельчак, шуянин Петруша, успев за день неоднократно побывать в штабе батальона и проползти под огнём врага по всей линии обороны занимаемой ротой, уже примостился возле печурки на сосновом чураке и с чувством выводил на своей хромке-двухрядке задушевную фронтовую «Землянку»:

 

                            Вьётся в тесной печурке огонь,

                            На поленьях смола как слеза.

                            И поёт мне в землянке гармонь

                            Про улыбку твою и глаза.

 

                                      Пой гармонь, играй вьюге на зло,

                                      Заплутавшее счастье ищи.

                                      Мне в холодной землянке тепло

                                      От твоей негасимой любви.

 

                            Ты сейчас далеко-далеко,

                            Между нами леса и снега.

                            Мне дойти до тебя нелегко

                            А до смерти – четыре шага…

 

         Командир роты, как всегда чисто выбритый, с безукоризненной белизны воротничком гимнастёрки, сидел тут же возле печурки, дымя козьей ножкой солдатскую махру.

         ─ Хорошо ты, Петруша, играешь. И песня хороша, за сердце берёт, но уж очень грустна. Того и гляди в слёзы вгонишь наших гвардейцев, - кивнул он в сторону свершувшихся на сучьях хвои трёх молоденьких красноармейцев, прижавшихся друг к другу как молодые барашки.

         Петруша ловким перебором ладов прошёлся по хромке, и гармонь запела любимую солдатскую:

 

                            Эх, махорочка, махорка,

                            Подружились мы с тобой.

                            Коротали ночь до зорьки,

                            Шли на утро в бой…

 

─ Ну, хватит, Петруша. Душу отвели, повеселились, а хлопцы пусть отдохнут и до рассвета их надо проводить на передний край. Пусть подзакалятся в окопчиках. Ребята они хорошие, но уж очень зелены. Растерялись, оробели, и с нами такие дела в молодости бывали. Приласкать их, поддержать духом, и выйдут славные бойцы.

Помощник командира роты Кривенко, уложенный на узеньком топчане, оборудованном из еловых колышков, покрытых хвоей, после перевязки, сделанной медсестрой, молоденькой девушкой, второкурсницей Ивановского мединститута, лежал в беспокойном полузабытьи.

Сестрица Катя, как все её называли в роте, сидя у изголовья Кривенко, бросала укоризненные взгляды на Петрушу. Но он по просьбе Кривенко и достал гармонь из походной укладки повеселить в досужий час командиров. Да видно рана не на шутку лихорадила и знобила Кривенко.

Получив от командира роты ряд распоряжений и приняв от старшины дополнительный запас патронов, задолго до рассвета, покинув уют землянки, ушёл Терпигорев с хлопцами на передний край.

Путь был по прямой не так далёк, но приходилось, маскируясь по кустарникам, огибать широкое поле. Просеки и полянки, давно пристрелянные врагом, и в ночной тьме прошивались пулемётными очередями. Пересекать их надо было с большой осторожностью, одиночными перебежками.

Вот тут-то «барашки» и доставили много хлопот. И Терпигорева одного не пускают:

- Дяденька, не оставляй нас одних!

И сами одиночкой бегут. А рассвет уже брезжит.

Едва смолкнет пулемётная очередь, а там слышишь как с диким воем просвистела мина и ахнула где-то недалеко в лесу.

Мешкать и раздумывать в таких случаях солдату некогда. Не теряйся. Свистят они, а ты лежи. Молчат, беги. Не подставляй головы под шалую пулю.

Познакомившись в пути с Терпигоревым Владимирский колхозный пастушок Яша, маленький, но подвижный, носик пуговкой, тёмно-карие с прищуром глаза, на подходе к переднему краю совсем осмелел. Едва кончит тарахтеть пулемёт, а он уже вскочит и бежит первым.  

- Ты, дяденька, не говори там солдатам, что мы немного робели, а то смеяться будут. Вот скажут пришли вояки сухари жевать.

- Не скажу, Яша. Не скажу. А вы присматривайтесь к старшим, и всё будет хорошо. Кто знает, может, ещё и до генералов дослужитесь. Ваша жизнь только ещё начинается.

- Ну, где нам до генералов. Хотя бы до лейтенанта дослужиться, - заявил вмешавшийся в разговор не по годам серьёзный, с озабоченным взглядом больших серых глаз хлопчик из далёкого приволжского городка Пучежа, незаметивший, вероятно, и сам, как оказался в пекле войны.

«Команда Тимура», приведённая в роту Терпигоревым, была распределена вторыми номерами по бронебойным расчётам и впоследствии они проявили себя славными бойцами, преданными Родине.

Правда, хлопчику из Пучежа не довелось дослужиться и до лейтенанта. Пал он смертью храбрых в бою под Жиздрой от осколков своей гранаты, брошенной под ноги окружившим их расчёт фрицам. А Яшу отозвали связным в штаб роты вместо погибшего при выполнении боевого задания Петруши. И в час фронтового досуга на владимирском самодельном рожке Яша нежными переливами родных напевов обогревал солдатскую душу.

В один из мартовских вечеров, окутавших тёмным покровом линию заснеженных окопов, командир роты, обходя боевые порядки, предупредил о готовящемся на утро бое.

- Ну, друзья, кончилась наша окопная полежуха. Завтра будем ломать вражью оборону. Приготовьте себя на славный подвиг. Приведите в порядок оружие. Не уроните в бою славу Ивановских ткачей. Есть данные, что враг стянул на нашем секторе свежий танковый резерв. Дать ему трёпку – будет делом нашей чести.

Рота спешно готовилась к штурму вражеской обороны. Перетряхивали вещевые мешки, освобождая от всего, что казалось лишним. Даже из продуктов оставляли минимальный запас, заменяя их десятком лишних патронов или парой гранат.

Ночью, осторожно пробираясь по перелеску, вышли на склон горы в направлении села Дубовиха, занятого немцами, расположились по опушке леса вдоль берега небольшой речки и, окопавшись в глубоком снегу, залегли в ожидании боя. 

Едва забрезжило утро, и не рассеялся ещё густой морозный туман, загрохотали орудия. Канонада артиллерийских залпов всё нарастала. Земля нервно вздрагивала и гудела. Небо молниеобразными стрелами пронизывали летящие веером снаряды гвардейских миномётов. Грохот орудий длился два часа и, смолкнув на какой-то миг, сменился рёвом воздушных моторов. Родные Сталинские соколы, посланцы Родины, на бреющем полёте обрабатывали вражескую линию обороны.

Чёрные клубы земли взлетали высоко над опушкой леса под разрывами бомб.

Ещё не рассеялся дым от взрыва снярядов, застилающий линию вражеской обороны, и не смолк рокот моторов, уходящих на свои базы самолётов, сбросивших груз как заслуженную дань оккупантам, на левом фланге разнёсся по цепи зовущий голос:

- Ура, товарищи! За Родину! За Сталина!

И взяв на перевес винтовки, пошла матушка-пехота выкорчёвывать остатки фашистской нечисти, зарывшейся в нашей родной смоленской земле.

Враг, огрызаясь и не желая уходить с насиженных логовищ, пустил танки.

 Из-за опушки леса, разрубая порядки наших стрелковых рот, выходила танковая колонна, ведя огонь по передовым цепям, прорвавшимся уже за первую линию его обороны.

- Товарищ-командир! Танки! – раздался голос левофлангового бойца.

- Вижу. Не шумите! Как дойдут вон до той ёлочки на взгорке и залпом по головному.

Загнаны патроны в каналы стволов. Поставлены ружья на боевой взвод.

- Бронебойная, огонь! – раздалась команда, и залп роты расстрелял в решето головной танк, оказавшийся открытой мишенью на склоне горы.

Запылали три следующих за ним танка. Огонь бронебойных расчётов всё нарастал. Крупнокалиберные пули дегтярёвок и симоновок рвали гусеницы, дырявили днища танков и рикошетили с жутким свистом по стальной броне тупых носов, прощупывая смотровые щели.

Контратака противника была отбита. Уцелевшие танки, неуклюже разворачиваясь в глубоком снегу, поспешно уходили за опушку леса.

- Бронебойная! Вперёд! – крикнул командир и, первым выскочив из окопа, быстро бежал увязая в снегу, за линию разорванной вражеской обороны.

Пробитая брешь в обороне врага углублялась и расширялась огнём, прочёсывающим лес из всех родов оружия.

Рота была уже на противоположном склоне горы, ещё покрытой стелющимся пороховым дымом боя, как позади наших цепей отставший или раненный боец встревоженно закричал:

- Товарищи! Нас обошли немецкие танки. Вон они разворачиваются из под реки.

Командир роты видимо из своего боевого опыта предвидел этот манёвр врага и не без умысла задержал роту на опушке леса заслоном прикрывающих тылы наших цепей.

Бронебойщики, подпустив вражеские танки не более как на сотню метров, открыли по ним залповый огонь. На склоне горы остались обугленными, изуродованными, ещё три танка.

Гасла вечерняя заря в багровом закате. Выстрелы становились реже. Ночная мгла не спеша прикрывала следы боя – так, как прикрывают саваном усопшего, отдав ему прощальный поцелуй перед тем, как навеки закрыть его крышкой гроба.

Лишь изредка слышался там или тут слабый зов ещё не подобранных санитарами тяжело раненых бойцов:

- Товарищи! Братцы! Помогите!

Смолкли и эти голоса.

Ночную тьму изредка прорезала сверкающими звёздочками траектория короткой очереди трассирующих пуль, видимо выпущенных из пулемёта, проверяющим после боя исправность «Максима» хозяйственным старшиной или постоянно беспокойным бравым пулемётчиком, который и спит если это удалось в короткие часы фронтовой ночи прикорнув головой на патронный ящик, за щитком пулемёта.

Или неожиданно затарахтит автомат и смолкнет, потонув в тишине ночи.

За короткие часы перерыва боя враг стянул на флангах прорыва новые пополнения, пытаясь ликвидировать пробитую брешь в его обороне и чуть забрезжил рассвет, открыл шквальный миномётно-артиллерийский огонь.

Бой часто переходил в рукопашную схватку.

У многих из бронебойщиков уже появились в руках пехотные винтовки.

На что был аккуратен и осторожен ротный запевала Терпигорев. Всё делал обдуманно, без лишней поспешности, пользуясь особенным уважением у молодых бойцов.

Из таких выходил переплётов, что рота дивилась, а кое-кто, прощупывая его, тараща глаза от удивления и как бы желая убедиться, что это он, живой Терпигорев, с завистью восклицали:

- Да ты, брат, точно заколдованный. Тебя ни пуля, ни мина не берёт…

Как-то при попытке разведать боем вражью оборону рота послана была на прикрытие пулемётного батальона на случай появления танков. Под пулемётным огнём Терпигорев удачной перебежкой вырвался метров на двести впереди роты и залёг в воронке, вырытой снарядом на берегу речки. Противник, заметив движение, яростно застрочил пулемётными очередями и открыл с флангов миномётный огонь.

Батальон вынужден был отойти на исходный рубеж, а рота, окопавшаяся на склоне холма по кустарникам, часа два наблюдала как вражьи мины обрабатывали Терпигорева. Видели вспышки выстрелов его ружья. Заметили как смолк вражеский пулемёт, лихорадочно харкающий огнём из кустов, на взгорке, против воронки занятой Терпигоревым. И приник к земле на глазах у всей роты их боевой товарищ.

Старшина при составлении строёвки включил уже его в число убитых, а расторопные штабисты в тот же вечер успели отправить семье Терпигорева скорбную весть:

- В бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество пал смертью храбрых близ села Дубовиха Жиздринского района…

На рассвете Терпигорев вернулся в роту цел и невредим. Пришлось беспокойному старшине вторично включать его на довольствие.

- Пулемётик-то их, братцы, я всё-таки крепко подковал, - рассказывал Терпигорев, – не буду хвастать, бил наугад и после третьего выстрела смолк он, окаянный. Но чуть сам не поплатился. Только поднял голову поприсмотреться, глядь, а за кустами стоит здоровенный фриц и ловит меня на мушку. Влип я в воронку, а пуля жикнула над самым ухом. Эх, думаю, чуть не пропал из-за своей неосторожности. Пришлось отлёживаться до наступления темноты в воронке. Чуял, что стережёт он меня, проклятый. Стихло всё, отполз к пулемётчикам и коротал с ними ночь. Весёлая братва. И наркомовскую стопку поднесли перед горячей лапшой. И как это, старшина, поднялась у тебя рука записать меня в свой поминальник о павших на поле брани. Давай-ка теперь двойную норму за здравие первого номера бронебойного расчёта, вновь представшего пред твои ясные очи Терпигорева Николая…

В этот день счастье изменило и ему. При первой перебежке осколком мины разорвало в клочья вещевой мешок, оставив на плечах одни лямки. Расщепала пуля оклад ружья. Пришлось взять винтовку из застывших рук товарища, навеки заснувшего под густой елью в брянском лесу. Ворвавшись в немецкий блиндаж, Терпигорев почти в упор столкнулся со здоровенным рыжим эсэсовцем. Тот, видимо, израсходовав все патроны, смазывал пятки драпать из блиндажа, но под натиском воронённой стали штыка стал пятиться назад, лопоча:

- Комрадрусь, комрад. Гитлер капут, - и, запнувшись о патронный ящик, опрокинулся навзничь, ударив Терпигорева прикладом автомата в правое колено. Штык по самую мушку винтовки с хрупом вошёл в тело фашиста. Рыжее лицо его перекосилось. Открыв гнилозубый рот, пытался, видимо, что-то крикнуть, судорожно скорчился и смолк.   

Терпигорев с силой выдернул штык, не оглядываясь выскочил из блиндажа и побежал догонять товарищей, ведущих огонь уже далеко впереди по чаще леса.

Бой шёл в напряжённой обстановке. Все попытки нпмцев восстановить положение, вернуть утерянные позиции были безуспешны, и к полудню стало заметно по ослабевающему огню противника, что силы его иссякают. Поредели и наши ряды. В цепи бронебойной роты, залегшей под миномётным огнём, оставалось несколько расчётов.  

Терпигорев лежал крайним на левом фланге, загоняя очередной патрон в канал ствола. Он не слышал как справа разорвалась вражья мина, осколком которой со страшной силой ударило в лицо. В глазах потемнело. Мелькнула мысль о неизбежной смерти. Из разрубленного лица кровь лилась на примятый снег густой алой струёй.

Но, видимо, сила воли и любовь к жизни у этого русского солдата были сильнее смерти.

Терпигорев, упёршись руками о ствол винтовки, с напряжением последних сил поднялся из примятой в снегу впадины и, подползая к стволу сухой ели, сел под ней, привалившись спиной. Сплюнул сгустки крови и, как всё делал не спеша, достав полотенце, стянул узлом на голове разрубленное лицо и стал осматриваться, как бы только осознав случившееся.

Голоса слышались уже далеко впереди. Захлёбываясь беглыми очередями, рокотали по лесу пулемёты, и как горох по железной крыше стучала беспорядочная дробь автоматных очередей. Изредка ухали тяжёлые разрывы снарядов или мин и рявкали с треском ручные гранаты.

Два санитара, увязая в глубоком снегу, везли в санитарной лодочке тяжело раненного бойца и, облюбовав густую ель, под которой лежал вверх лицом Терпигорев, остановились передохнуть.

- Семён! Смотри-ка, да никак живой, - зачастил вятским говорком один из них.

- Ты что, браток, голосу не подаёшь, а ногами дрыгаешь, аль мухи тебя кусают? 

Но увидев, что всё лицо обвязано насквозь промокшим кровью полотенцем, догадался, что тут не до разговора.

- Э, да никак здорово тебя обработало. Ну, не падай духом, до свадьбы заживёт. Если не можешь своим ходом двигать, жди здесь, отвезём дружка и за тобой приедем. А если хватит силёнок, то ползи в этом направлении. Там, за речкой, под ёлочками, наш перевязочный пункт. Кто знает, может быть, мы и сами попадём к предкам, - шутил санитар.

Мартовское солнце, как бы впитав в себя всю пролитую за день боя кровь, в багряном зареве скрылось за лесом. Растоплённый его лучами, смятый тысячами солдатских ног и гусеницами танков снег посерел.

По широкому полю, укрываясь за кочами и буграми от свистящих пуль, приникая головой к холодному снегу, тихо полз Терпигорев в указанном санитарами направлении, и почти у самой опушки леса, на взгорке, увидел опрокинувшуюся на левый полозок санитарную лодочку. Видимо взрывной волной мины подбросило её и раненный боец, свалившийся в снег, уже застыл.

Вятский шутник-санитар, уткнувшись лицом в снег, держал в холодной руке ременную лямку, как будто прикурнул отдохнуть, не дотянув сотни шагов до санитарной палатки боевого друга. А его товарищ лежал вверх лицом, раскинув руки.

Пол укрытием густых заснеженных елей в брезентовой палатке спешно шла перевязка и оказывалась первая помощь бойцам. Под деревьями, на сучках хвои лежали тяжело раненные.

- Товарищи, кто может сам идти, вот в этом направлении за лесочком расположен наш санбат, - поясняла ротная любимица сестра Катя, - всех вас мы не сможем сразу отправить. Санитаров осталось мало, а мороз крепчает. Застынете на снегу.

По лесной тропе, запорошенной на прогалинах позёмкой, прижавшись плечом к плечу, тихо шли два бойца. Голова одного из них была кругом обвязана бинтами, из которых сочилась кровь и падала крупными каплями, оставляя тёмные пятна на снегу. Второй с подвязанной бинтом левой рукой, а правой поддерживая под локоть своего друга, уговаривал его:

- Ты, Коля, главное не волнуйся. Слов нет, рана твоя серьёзная, но уж не такая, чтобы её нельзя залечить. Останутся у тебя на лице рубчики, ими ты должен гордиться. Вот, скажут, Терпигорев лицом глядел в глаза смерти, защищая Родину.

Терпигорев всё замедлял шаги, и окончательно выбившись из сил, в глубоком сугробе опустился на мягкий пушистый снег. Голова кружилась от потери крови и сознание терялось.

Наурус, видя, что беспомощен что-либо сделать для спасения друга, укрыл его своей шинелью и, дав наказ ждать санитаров, исчез в тумане ночи.

Боли Терпигорев не чувствовал.

Сердце охватила тихая ноющая тоска.          

Где-то далеко, под Угличем, в лесной деревушке – старушка-мать. Что-то она думает родная? Чует ли материнское сердце, что любимый сын вспоминает о ней в свой предсмертный час…

В далёком Иванове – жена и дочурка. Прощайте, дорогие!

В морозном небе ярко горели звёзды манящим блеском. Тело начинало холодеть.

Наурус, выбиваясь из сил, в одной фуфайке, весь взмокший, но дорожа каждой минутой добрался до санбата, и присланные им санитары принесли Терпигорева ещё живым. А через два часа самолёт доставил его в Калугу… 

Прошло три месяца после боёв, отгремевших в брянских лесах. Враг под натиском советских войск откатился вглубь Белоруссии, под Витебск, Полоцк. Назревали суровые схватки под Орлом и Курском.

Тёплая июньская ночь была наполнена сочными запахами хлебов и трав.

Голубое небо горело яркими звёздами.

Поезд с грохотом мчал по широким просторам Родины пополнение 47-й моторизированной бригаде под древний город Торопец.

Лейтенант Махнев, везя пополнение своей бригаде, уже успел породниться с бойцами, и его нежный тенор далеко разносился из открытых дверей вагонов по лугам и перелескам:

 

                   Простившись с любимой женой у ограды,

                   Махнув на прощанье рукой,

                   Пришли мы под красное знамя бригады

                   Для битвы с немецкой ордой.

 

Бойцы подхватывали сильными голосами припев:

 

                   В смертный бой за честь родного края,

                   За вождя и друга своего.

                   В смертный бой идёт сорок седьмая,

                   И с победой выйдет из него…

 

         Было уже далеко заполночь, но никто и не думал о сне. Пожилые, обстрелянные и прокопчённые в пороховом дыму фронтовики, знавшие сколько стоит фунт солдатского лиха, рассказывали о боевых делах, неудачах и подвигах, испытанных ими за годы войны.

         Молодёжь, как говорят, ещё не нюхавшая пороха, с блеском в глазах и захватывающим волнением слушала эти были, а подчас и небылицы, но складно сложенные досужим солдатом.

         Терпигорев, окружённый группой молодых красноармейцев, в новенькой гимнастёрке с сержантскими петлицами и отливающей серебряным блеском на груди медалью «За боевые заслуги» повествовал о боевых делах своей родной роты ПТР.

         - Да, братцы, горячие были денёчки в брянских лесах. Крепкий нам достался орешек – дивизия СС, но с честью его раскололи Ивановские ткачи. Не омрачили боевой славы добытой в борьбе с врагами советской власти ещё в годы гражданской войны под Уфой, в полках Чапаевской дивизии, под командованием Михаила Васильевича Фрунзе, вечная ему слава. Дорогой ценой откупались наши победы, но кровь, пролитая нами, не пропадёт даром. Мы русские солдаты – это люди с открытой душой и чистой совестью. Для нас с Вами выпала большая честь быть солдатами армии родного свободолюбивого народа, в эти дни великих испытаний для нашей Родины идти в бой под мудрым командованием Великого полководца товарища Сталина. Наш святой долг, не щадя крови и жизни, отстоять свободу любимой Родины и сохранить славу русского оружия. Не забывайте, товарищи, никогда о павших в боях за Родину наших братьях. Кто знает, может и нам ещё предстоит такая судьбина, примите её с честью. Помните о нашей присяге, это клятва, данная нами Родине, своему народу. Наше дело справедливое, и нет выше счастья в жизни, как бороться за правое дело. Глубоко верьте, товарищи, победа будет за нами.

         - Товарищ Терпигорев, а ну-ка прочитай нам тот стишок, который я видел у тебя в записной книжке, уж очень он мне понравился, - спросил молодой красноармеец.

         - Что вы, хлопцы. Я ведь не поэт и не писатель. Так это в госпитале, вспоминая боевых друзей, немного пером пошаливал, - смущаясь ответил Терпигорев, - впрочем, плохого в этом стихе и я ничего не нахожу, и коли понравился он, так слушайте:

 

                            По фронтовым путям-дорогам,

                            Куда б наш воин не спешил,

                            К могилам братским близ дороги

                            Он как к святыне подходил.

                           

Над прахом павших смертью храбрых,

                            Встав с обнажённой головой,

                            Чтил память воинов бесстрашных

                            Своею клятвою святой.

 

                            В боях с врагом, грядущих, славных,

                            За Родину, за свой народ,

                            За тех героев безымянных –

                            Без страха в бой идти вперёд.

 

                            О, верьте, братья дорогие,

                            Вас не забудут никогда –

                            И старцы, и сыны родные

                            Придут Вам честь отдать сюда.

 

                            Пройдёт страна в дорожных далях,

                            Не даст Вам умереть она –

                            На золотых своих скрижалях

                            Запишет Ваши имена…

 

         - Хорошо написано, товарищ Терпигорев. Правильно. Так оно и будет, - решили бойцы.

         Восток кудрявился в тонких облаках румяной зарёю.

         Полной грудью дышал паровоз, рассекая лёгкую дымку предутреннего тумана, и далёко по росе разносился мерный перестук колёс летящего над землёй эшелона.

         Всходило молодое, ласковое солнце, и как бы сквозь его золотые лучи виден уже был День Победы и возрождённого счастья Родины.  

 

 

М. Автореев

1953 год

 

 Примечание публикатора (автора предисловия):

 Так подписана ветхая рукопись деда, найденная нами в его бумагах – в письменном столе созданного им дома на живописном берегу притока Волги тихой лесной речки Улеймав деревне Калиновка Уличского района Ярославской области, где прошли наши лучшие годы детства, а может быть – и дедовой старости; у нас нет сведений об их возможной публикации и что-то нам подсказывает, что они не были ещё опубликованы ни в одну из прошедших послевоенных эпох…                  

Сообщение отправлено

Самые читаемые статьи

«Пухляш» и «Безразмерный» – вне закона 

Осторожно: появились непроверенные семена

Где жить будем?

«Семейную ипотеку» планируют продлить до 2030 года

Право на права

С 1 апреля в России изменятся правила получения водительских прав

Вторжение в личное пространство?

В этом году ивановских школьников снова проверят на наркотики

Решаем вместе
Есть вопрос? Напишите нам